[nevedomosty]

Вот что-то давно уже не писал здесь ничего вразумительного, а ПЧ все появляются.

(Здравствуй, Raila)))



Вернулся с днюхи Паладина (~Paladin~) несколько похмельный, но не так, чтобы очень. Во всяком случае, думать потяжелее обычного. А если б Каток не разбил третью бутылку вина, мне бы даже не пришлось мешать вино с пивом. Собственно, Каток (rastakawaii) уже все написал в своем дневнике, разве что не упомянул про ЛСД. Просто он начитался Олдоса Хаксли и нас всех просвящал, соответственно, об особенностях расширения сознания при помощи ЛСД. Не знаю, почему этот его рассказ про ЛСД так всех переклинил, но после него фраза "под ЛСД" ставилась на месте точек в каждом предложении. Примеры приводить не буду, просто попробуйте прочитать что-нибудь, ставя в конце каждого предложения фразу "...под ЛСД".



Думал над тем, что же подарить Палу. В конце концов подарил то, что нравится самому: две книжки одного из моих любимых писателей - Вени Ерофеева: "Москва-Петушки" и "Малая Проза". Соответственно, перед тем, как ему их вручить, сам перечитал отдельные моменты.

Это...

За что я люблю нашу прозу больше зарубежной... это за то, что... вот как, например, Веню Ерофеева можно перевести на чужой язык?





Махнул я рукой и подался во Францию. Иду, иду, подхожу уже

к линии Мажино, и вдруг вспомнил: дай, думаю, вернусь, поживу

немного у Луиджи Лонго, койку у него сниму, книжки буду читать,

чтобы зря не мотаться. Лучше б, конечно, у Пальмиро Тольятти

койку снять, но ведь недавно умер... А чем хуже Луиджи Лонго?..



А все-таки обратно не пошел. А пошел через Тироль в

сторону Сорбонны. Прихожу в Сорбонну и говорю: хочу учиться на

бакалавра. А меня спрашивают: "Если ты хочешь учиться на

бакалавра - тебе должно быть что-нибудь присуще как феномену. А

что тебе как феномену присуще?" Ну, что им ответить? Я говорю:

"Ну что мне как феномену может быть присуще? Я ведь сирота".

"Из Сибири?" - спрашивают. Говорю: "Из Сибири". "Ну, раз из

Сибири, в таком случае хоть психике твоей да ведь должно быть

что-нибудь присуще. А психике твоей - что присуще?" Я подумал:

это все-таки не Храпуново, а сорбонна, надо сказать что-нибудь

умное. Подумал и сказал: "мне как феномену присущ

самовозрастающий логос". А ректор Сорбонны, пока я думал про

умное, тихо подкрался ко мне сзади, да как хряснет меня по шее:

"Дурак ты, - говорит, - а никакой не логос!" "Вон, - кричит, -

вон Ерофеева из нашей Сорбонны!" В первый раз я тогда пожалел,

что не остался жить на квартире у товарища Луиджи Лонго...



Что ж мне оставалось делать, как не идти в Париж? Прихожу.

Иду в сторону Нотр-Дам, иду и удивляюсь: кругом одни бардаки.

Стоит только Эйфелева башня, а на ней генерал де Голь, ест

каштаны и смотрит в бинокль на все стороны света. А какой смысл

смотреть, если во всех четырех сторонах одни бардаки!..



По бульварам ходить, положим, там нет никакой возможности.

Все снуют - из бардака в клинику, из клиники опять в бардак. И

кругом столько трипперу, что дышать трудно. Я как-то раз выпил

и пошел по Елисейским Полям - кругом столько трипперу, что ноги

передвигаешь с трудом. Вижу: двое знакомых, он и она, оба жуют

каштаны и оба старцы. Где я их видел? В газетах? Не помню,

короче, узнал: это Луи Арагон и Эльза Триоле. "Интересно, -

прошмыгнула мысль у меня, - откуда они идут: из клиники в

бардак или из бардака в клинику?" И сам же себя обрезал:

"Стыдись. Ты в Париже, а не в Храпунове. Задай им лучше

социальные вопросы, самые мучительные социальные вопросы..."



Догоняю Луи Арагона и говорю ему, открываю сердце, говорю,

что я отчаялся во всем, но нет у меня ни в чем никакого

сомнения, и что я умираю от внутренних противоречий, и много

еще чего - а он только на меня взглянул, козырнул мне, как

старый ветеран, взял свою Эльзу под руку и дальше пошел. Я

опять их догоняю и теперь уже говорю не Луи, а Триоле: говорю,

что умираю от недостатка впечатлений, и что меня одолевают

сомнения именно тогда, когда я перестаю отчаиваться, тогда как

в минуты отчаяния я сомнений не знал... - а она, как старая

блядь, потрепала меня по щеке, взяла под руку своего Арагона и

дальше пошла...



Потом я, конечно, узнал из печати, что это были совсем не

те люди, это были, оказывается, Жан-Поль Сартр и Симона де

Бовуар, ну да какая мне теперь разница? Я пошел на Нотр-Дам и

снял там мансарду. Мансарда, мезонин, флигель, антресоли,

чердак - я все это путаю и разницы никакой не вижу. Короче, я

снял то, на чем можно лежать, писать и трубку курить. Выкурил я

двенадцать трубок - и отослал в "Ревю де Пари" свое эссе под

французским названием "Шик и блеск иммер элегант". Эссе по

вопросам любви.



А вы сами знаете, как тяжело во Франции писать о любви.

Потому что все, что касается любви, во Франции уже давно

написано. Там о любви знают все, а у нас ничего не знают о

любви. Покажи нашему человеку со средним образованием, покажи

ему твердый шанкр и спроси: "какой это шанкр - твердый или

мягкий?" - он обязательно брякнет: "мягкий, конечно"; а покажи

ему мягкий - так он и совсем растеряется. А там - нет. Там,

может быть, не знают, сколько стоит "зверобой", но уж если

шанкр мягкий, так он для каждого будет мягок и твердым его

никто не назовет...



Короче, "Ревю де Пари" вернул мне мое эссе под тем

предлогом, что оно написано по-русски, что французский один

заголовок. Что ж вы думаете? - я отчаялся? Я выкурил на

антресолях еще тринадцать трубок - создал новое эссе, тоже

посвященное любви. На этот раз оно все, от начала до конца,

было написано по-французски, русским был только заголовок:

"Стервозность как высшая и последняя стадия блядовитости". И

отослал в "Ревю де Пари".

- И вам его опять вернули? - спросил черноусый, в знак

участия к рассказчику и как бы сквозь сон...

- Разумеется, вернули. Язык мой признали блестящим, а

основную идею - ложной. К русским условиям, - сказали, -

возможно, это и применимо, но к французским - нет;

стервозность, - сказали, - у нас еще не высшая ступень и далеко

не последняя; у вас, у русских, ваша блядовитость, достигнув

предела стервозности, будет насильственно упразднена и заменена

онанизмом по обязательной программе; у нас же, у французов,

хотя и не исключено в будущем органическое врастание некоторых

элементов русского онанизма, с программой более произвольной, в

нашу отечественную содомию, в которую - через

кровосмесительство - трансформируется наша стервозность, но

врастание это будет протекать в русле нашей традиционной

блядовитости и совершенно перманентно!..



Короче, они совсем заебали мне мозги. Так что я плюнул,

сжег свои рукописи вместе с мансардой и антресолями и через

Верден попер к Ла-Маншу. Я пел, думал и шел - к Альбиону. Я шел

и думал: "почему я все-таки не остался жить на квартире у

Луиджи Лонго?" я шел и пел: "королева Британии тяжко больна,

дни и ночи ее сочтены..." а в окрестностях Лондона...



(с) Венедикт Ерофеев "Москва-Петушки"